Новогодняя ночь
В старые годы это было. Один раз собралось начальство в клуб. Новый год встречать. Пришлось пойти туда и Кузнецову.
В главной конторе чертежником у нас работал. Не парень, а соловей. Вот за голос его и взяли в хор. А парень только что женился. Жену взял из рабочих, а ее в клуб не пускали — одно начальство с женами там гуляло. Кипело сердце у Кузнецова от обиды, и решил он господам отместку устроить.
Управитель, надзиратели, смотрители, словом все начальство было уже навеселе. Кузнецов возьми да и шепни, так, будто невзначай, Позднякову, что на Верхнем заводе сегодня кто-то самородок видел большой. В третьей шахте его нашли, и жила новая обозначилась.
— А видел самородок и жилу Немешаев, приказчик с Верхнего,— говорил Кузнецов.
Немешаев был тут же и сильно выпивший. Поздняков кинулся к Немешаеву, тот спьяна и давай хвастать про самородок, да так загнул, что всех зависть взяла. Известно, как золото господский глаз резало, родную мать за него продадут и не выкупят. Враз один занемог на вечеру, за ним другой с женой зал покинул, — на коня да на Верхний айда. Так один за другим клуб все и оставили.
Первым, конечно, на Верхний прискакал управитель. Караульным был Трошков-Кашинский, баламут известный. Как увидал он управителя возле шахты, от удивления аж лоб перекрестил, хоть сроду не молился.
Ну вот, смотрит Трошков на управителя, а тот с санок соскочил да на Кашинского:
— Сказывай, где седни работали люди? Где новую жилу нашли?
Смекнул старик, знал продела, когда рабочие в отместку начальству разные шутки подкладывали, а уж Самойлову надо было на особицу подкатить. Любил управитель в шахтах рабочих по морде бить. Как зайдет, бывало, к рабочим, непременно кого-нибудь да треснет.
Бежит, значит, Самойлов по шахте, а за ним караульный с лампешкой в руке семенит, сам Думает про себя: «Погоди ужо, поздравлю я тебя с новой жилой седни».
— Ваше степенство, — кричит управителю Трошков. — Не туды след направили. — И, будто ничего не понимая, добавляет: — доведу я вас, ваше степенство, до ствола, а там, как сами знаете — хоть убейте меня, хоть засеките, дале не пойду. Боязно. Неладно там с утра. Как жила то обозначилась, народ сказывал, морок появился — знать, жилу отдать не хочет. Весь в белом — в саване бродит.
— Какой там черт морок, сам ты морок, болван старый, выжил совсем из ума, — закричал в ответ управитель. Выхватил он лампу у старика да в забой.
А тут еще забрякали у шахты колокольцы под дугой.
«Ну и взяло их, брат,— один за другим подкатывают. Спятили с ума знать-то», — подумал про себя Трошков, а сам глядит, что будет делать управитель.
Пробежал весь главный ствол управитель и в сторону свернул, как караульный показывал, а там темень кругом — известно, под землей. Бежит управитель, в руке лампа маячит, и вдруг как заорет на всю шахту — перед ним в забое самонастоящий мертвяк в белом саване колыбается. Высокущий такой. Уставился управитель на мертняка, и хмель от страха прошел. Стоит управитель и орет благим матом, а потом как кинется бежать обратно, сбил с ног старика, сам об крепь морду разбил и все бежит и орет. А навстречу остальное начальство несется.
Столкнулись лоб в лоб с управителем, видят — дело неладное да обратно. И тоже орут. Подумали обвал в шахте. Выскочили из шахты за управителем, а мороз был большой. Сгребся молча Самойлов, да на коней и обратно в завод. За ним остальные. Только было хотели гнать, а Трошков поглядел на небо будто звезды подсчитал, да к кошевкам подошел, на которых господа уселись, и давай их поздравлять. Дескать, с новым годом, вас.
Наутре, говорят, управитель встал, и будто кто ему мукой голову обсыпал. Долго смеялись рабочие над ним — так, между собой. Не мертняк в шахте был, а старая крепь, вся, как инеем, грибком белым покрылась, а в темноте и впрямь за мертняка принять можно.
Сроду больше не ездил Самойлов на Верхний по ночам.